|
Музы в гостях у Клио |
|
Ксения Гриневская Flamenco (Взгляд извне и изнутри) |
Я помню, как испанка танцевала, Ксения Гриневская "Испанский романсеро" Сегодня я расскажу вам о фламенко, “забаве дьявола”, воплощении человеческих страстей… Об этом нельзя писать без души и давать простой набор терминов с расшифровкой. Это надо чувствовать и переживать, этим надо жить… Несколько определений я, всё-таки, напишу, чтобы отразить не только внутреннюю и внешнюю стороны – то, что видит зритель и то, что переживает танцор, но и что-то объяснить. Итак, искусство фламенко – это неразрывная связь народного танца, пения, гитарной импровизации под звук кастаньет. Кастаньеты, вопреки сложившемуся и устоявшемуся мнению, были изобретены вовсе не в Испании, и она не является единственной страной, где они играют большую роль. Также на кастаньетах играют в Италии и латиноамериканских странах. Но настоящую известность им принесло фламенко. Сейчас фламенко известно не только всей Испании, но и всему миру, его проблеме посвятили труды исследователи народного творчества, писатели и поэты. Многими исполнителями - "байлаорами", "кантаорами" и "токаорами" (танцовщиками, певцами и гитаристами фламенко) - оставлены воспоминания, содержащие анализ особенностей этого жанра. А ещё в первой четверти ХХ века это искусство находилось на грани вымирания, постепенно опускаясь до уровня низкопробной кафешантанной "испанщины" (правда, в настоящее время, американизация многих аспектов мировой культуры приносит и здесь свои негативные плоды). В начале XX века, первыми забили тревогу крупнейшие представители творческой интеллигенции Испании - один из её лучших поэтов и один из её лучших композиторов: Федерико Гарсиа Лорка и Мануэль де Фалья. По их инициативе был организован первый фестиваль андалузского народного пения - канте хондо, состоявшийся в Гранаде 13 - 14 июля 1922 года, а 19 февраля того же года Федерико Гарсиа Лорка выступил в Гранаде с лекцией о канте хондо. Примерно тогда же он создал поэтическую книгу с таким же названием. Что касается Мануэля де Фальи, то, использовав в своих музыкальных произведениях мелодии фламенко и канте хондо, он подарил народному искусству Андалусии всемирную известность. Этимология слова "фламенко" до сих пор не совсем ясна, во всяком случае, у фольклористов нет единого мнения по этому вопросу. Существует предположение, что оно происходит от латинского слова "огонь" (flamma). Народные андалузские танцы и песни якобы заслужили это название своим страстным, "огненным" характером. Распространена также гипотеза о том, что искусство фламенко было занесено в Испанию цыганами, пришедшими из Фландрии ещё в XVI веке, во времена Карла V. От слова "Фландрия" будто бы и происходит название этого жанра. Есть и другая разновидность той же гипотезы. К фламандской знати, заполонившей в XVI веке испанский двор, занявшей - иногда обманом и хитростью - самые высокие посты, народ относился с ненавистью и презрением как к выскочкам, проходимцам. Слово "фламенко" - "фламандец" приобрело, таким образом, презрительный оттенок и стало обозначать хитреца, пройдоху. Цыган, согласно этому предположению, никакого отношения к Фландрии не имевших, в народе тоже стали называть "фламенко" именно в значении "бродяги", "обманщики". Некоторые исследователи возводят это слово к названию птицы фламинго (по-испански "фламенко"). Повод для такого предположения дают костюмы танцоров, подчеркивающие стройность фигуры, а также причудливость движений этой экзотической птицы. Как бы то ни было, точная этимология слова "фламенко" до сих пор не выяснена, и все гипотезы весьма спорны. Слова "фламенко" и "хитано" (gitano - цыганский) в Андалусии синонимы. Федерико Гарсиа Лорка и Мануэль де Фалья придерживались гипотезы об индийском происхождении цыган. Согласно которой, цыганские племена, изгнанные в 1400 году из Индии войсками Тамерлана, перекочевали в различные страны Европы и вместе с войсками сарацинов переправились в Испанию. Самыми старинными, “доцыганскими” формами считаются канья и солеа. Солеа (или множественное “солеарес”) – это “soledad” в андалузском произношении и в старинном, фольклорном значении тоски и сиротства: “Soledad tengo de ti, tierra mia do naci”. Название “канья” возводят к арабскому “ганнис” (песня). Но, возможно, этимология проще. Сейчас канья исчезает, но ещё в 19 веке её пели и даже танцевали “al compass y ruido que se debe” - отбивая ритм, наподобие кастаньет, двумя обрубками тростника (canas). Возможно, мартинете с его ясным и мужественным при всём трагизме звучанием цыганские кузнецы унаследовали от прославленных андалусских оружейников. Но всегда называлась цыганской siguiriya gitana – “цыганская сигирийя”, ставшая едва ли не олицетворением канте-хондо. “Глубокое” или, иначе, “большое пение” (cante grande) названием обязано не одной только сложности. Оно действительно трудное – долгие и насыщенные мелодические фразы исполняются на едином дыхании, ритм изменчив и своенравен, а звукоряд, с интервалом в четверть тона и меньше, невнятен для слуха, не приученного к нему с детства. Вне Андалусии канте-хондо ценят немногие, и подражать ему не пытаются. Но есть ещё родственное “большому” и достаточно нелёгкое “среднее пение” - такие драматические формы, как петенера и андалузское фанданго (малагенья, ронденья, гранадина), - и, наконец, “малое” (cante chico) с его плясовыми мелодиями неистощимой выдумки. Всё это лишь часть андалузского фольклора, а канте-хондо – часть этой части. Малая, как сердце. К “большому пению” примыкают ещё две формы – саэта и серрана. Саэта – в сущности, та же канья или сигирийя, поэтически ограниченная религиозным сюжетом и близкая, однако, своей поэтикой плача к тюремным песням о смертниках, изгоях и материнских слезах. Серрану часто отлучали от “большого пения” на том основании, что канте-хондо требует аудитории, пусть самой избранной. Это была сторона, едва ли не техническая, которую я никогда не ставлю на первое место, тем более в таких случаях, но без которой никак нельзя обойтись. Теперь о чувствах – о том, из чего и создано и чем живо фламенко. О присутствующих в нём мотивах одиночества, странничества, потерянности, говорят много. Хочу по этому поводу написать ещё одно “но” не в пользу нынешнего хода развития попыток донесения фламенко до чьих-то сердец. Слишком часто теперь все представления носят коммерческий характер, а музыка всё чаще и чаще звучит не глубоко пронизанная чувствами, а яркая, весёлая и жизнерадостная. Это тоже чувства, но не для всего они хороши. Из-за этого и складывается у многих представление о фламенко как о танце фестивалей и пёстрых праздничных площадей. На самом же деле всё наоборот. Всегда, испокон веков, фламенко, несмотря на то, что и сейчас каждый уважающий себя испанец должен, следуя традициям, знать хоть несколько дробей, было искусством избранных и никогда не выносилось на большую сцену. Его танцевали в тихих подворотнях между узкими улочками в очень тесном кругу людей, среди тех, кто в своём одиночестве тебе близок. Я ни в коем случае не предлагаю отказаться от исполнения “живых” не только в плане переживаний, но и в плане разнообразности оттенков, танцев, но нельзя ими закрывать истинную суть фламенко. Теперь о двух сторонах фламенко. Мне приходилось быть как зрителем, ничего не понимающем в этом вихре в плане исполнения, так и человеком, пытающимся как-то, возможно, поначалу совсем неумело, но от чистого сердца, донести что-то до других сердец. И если из первого качества во второе перейти можно достаточно легко, то обратно – к счастью, до конца невозможно. Что видит сидящий в зале человек. Невозможно не обращать внимания на свет, костюмы и вообще общий вид. И не сразу понимаешь, как часто всё это мешает. На сцене практически всегда стоит несколько человек, даже если танец сольный. И опять не сразу понимаешь, что иногда эти люди вокруг олицетворяют души, стремящиеся к этой танцующей душе, пытающиеся её понять и становящиеся ей родными, иногда же это – тьма вокруг одинокого и бездомного уголка света, пытающегося вырваться, несмотря на очевидную бесполезность своих усилий. Вот одно из главных правил мира фламенко – борись даже с неизбежным и оставайся собой всегда. И не сразу понимаешь, как важно вглядеться в каждую душу, стоящую там… Да, именно душу, потому что даже здесь, в танце, тело по-прежнему остаётся лишь оболочкой, которая помогает передать часть этой самой души. Выразительность жестов, гибкость, плавность и нежность движений и рук – это её язык. Дробь же – то напоминание о стуке неугомонного сердца, вечно стремящегося куда-то, то отзвук тяжёлых шагов судьбы… Об этом можно писать очень долго, но главное – понять эти слова хотя бы на таком этапе. Потом всё продолжится само, у каждого по-своему, но для всех одинаково прекрасно. А мысли и чувства байлаора… Они новы с каждым новым выходом на сцену, но всегда несут в корне одно – стремление отдать всё, что есть в сердце, не думая об ответе и не боясь опустошения. Оно никогда не посетит действительно полную и щедрую душу. И в этом – в непрерывной связи человеческих душ, каждая из которых всё-таки по-своему одинока, и есть смысл того, что для многих, и для меня в их числе, навсегда стало одной из самых важных частей жизни. На фото: Хоакин Кортес |
|
|
|
