Гость журнала

Нина Васильевна Абрамова

60 лет Памяти 

(Воспоминания о моей семье в блокадном Ленинграде в 1941 - 1942 гг.)

В январе 2004 года нашей Гимназии, а, конкретно мне и 6Б классу, выпала честь вручать памятные медали «60-летие полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады» жителям блокадного Ленинграда.

После церемонии к нам подошла женщина—Нина Васильевна Архипова. Увидев, что в Гимназии издается исторической журнал, она предложила нам опубликовать воспоминания о своей огромной семье, почти полностью оставшейся там, в нашем блокадном Городе.

Перед вами, читатели, эта уникальная рукопись—драгоценное свидетельство Очевидца, Ребенка, Героя, выжившего среди ужаса, голода, гибели родных. На мой взгляд историка—это свидетельство эпохи по силе трагизма своего не уступает знаменитому дневнику Тани Савичевой.

Я плакала, читая его, плакала, когда сканировала и готовила к публикации. Пусть сегодня, в год 60-летнего юбилея освобождения нашего Города, в месяц, когда празднуется День Победы, до вас дойдут эти строки, полные боли, которой 6 десятков лет.

Дорогая Нина Васильевна!

Спасибо за Ваши удивительные  страницы. Теперь они останутся и в Памяти и в Сердце не только Вашем, но и гимназистов, педагогов, гостей Гимназии—Ваших читателей.

Здоровья Вам,  благополучия на многие годы, а силе Духа и Воли мы будем учиться у Вас.

Светлана Кудрявцева-Караускайте, 

главный редактор исторического журнала Гимназии №248 «ВРЕМЕНА».

«Свои воспоминания о блокадных днях, которые мне пришлось увидеть и испытать, я собиралась писать много раз и очень давно. Но всегда меня останавливала мысль, что таких, как я, блокадников, слишком много и воспоминаний написано также предостаточно.

И все же, под конец своей жизни, я решила написать про себя и нашу семью так как, мне кажется, что таких семей в блокадном Ленинграде было немного.

Я постараюсь  вспомнить столько, сколько запечатлелось в памяти 8-9-летней девочки. А, как известно, дети в этом возрасте способны сохранить в памяти самые сильные и глубокие впечатления.

До войны мы жили на Нарвском проспекте, в доме № 9, квартире 25 на последнем этаже, в коммунальной квартире, которая состояла из трех комнат, в одной из которых жила наша многодетная семья.

Детство мое закончилось в первые дни войны, А то короткое и безмятежное детство - было настоящим.

Нас, детей у родителей было восемь. Кажется, мама успела получить соответствующее звание за многодетность. К сожалению, или к счастью, двое детей у мамы умерли до начала войны. На начало войны нас у родителей оставалось шесть: я, сестренка и четверо братьев, Какая это была великолепная семья! Не знали мы тогда, не понимали, что надвигается страшная трагедия и что от семьи нашей останется одно только мое воспоминание.

Во дворе нашего дома мы занимали лидирующее место, тка как нас там было больше всех. Всевозможные игры: лапта, круговая лапта и другие происходили под лидерством моих старших братьев. Мы с сестренкой и другими девочками во дворе любили играть в дочки-матери. Нас с сестрой Алечкой во дворе никто не мог обидеть - защита со стороны братьев была надежной. Да и я не помню случая, чтобы в этом была необходимость.

Гуляли во дворе мы до строго определенного времени. После co6ирались все дома, садились за большой круглый стол и под руководством папы занимались, кто учился в школе - уроками, а кто не учился  - рисованием. Папа помогал ребятам по математике и русскому языку. Какое было образование отца, я не знаю, только мама говорила, что он работал инженером. Я хорошо запомнила его высокого, стройного и очень красивого. С работы он приходил с портфелем и всегда вынимал оттуда конфеты. После окончания уроков мы занимались кто чем. Старшие братья Витя и Сережа хорошо рисовали масляными красками. Картинки, нарисованные ребятами, висели у нас на стене. (Чудом сохранилась до сегодняшнего дня одна, не самая лучшая - я храню ее, как дорогую реликвию!)

Мы с сестренкой тоже любили рисовать, но еще больше любили рукоделие: вышивать, шить куклам платья и вязать крючком. Я не помню, кто меня этому учил, а только с семилетнего возраста я хорошо владела этим ремеслом. В нашей большой семье, в прихожей на вешалке висело много одежды, я брала стул, вставала на него и тщательно просматривала в порядке ли вешалки-петли? Если замечала рваные или отсутствие их, сбрасывала одежду на пол, затем старательно зашивала.

Потом, в дальнейшем  мое умение рукодельничать мне очень пригодилось. В эвакуации, где волею судьбы, мы жили четыре года, я этим ремеслом зарабатывала на жизнь: вышивала людям ночные сорочки и косынки, вязала к ним кружева и пришивала. За это нам приносили молоко, овощи, картошку. Таким образом, с раннего детства я занималась трудом.

Но все это позже, а пока ... В детском уголке у нас была великолепная мебель и даже с зеркалом. Все это нам выпиливали лобзиком братья Витя и Сережа,  вместе они совмещали ремесло с играми.

Досуг детей был всегда под контролем у отца.  Он находил время, помимо всех занятий, играть с нами в настольные игры: шашки, лото.

А мама?!  Она была занята своими грудными детьми.  Мы с сестренкой не упускали случая понянчить их.

Папа очень любил детей. Когда у мамы было двое, и намечался третий, он говорил маме: "Где двое, там и третий не помешает". Любовь отца к нам, детям я запомнила на всю жизнь. Мы все дети у него были драгоценные, особенно девочки. Я была серебряная, а Алечка, на два года старше меня, была девочка золотая, долго я не понимала разницы в такой оценке и только потом, спустя много лет я поняла, в чем дело, она была красавица, вся школа восхищалась ею. А я – серебряная, и этим все сказано.

Вообще это была большая, хорошая, благополучная семья, где царила поистине здоровая обстановка.

Любили родители нас безумно и слепо. И, наверное, это сказалось на трагической нашей судьбе.

Наш двор, большой и красивый, с детской площадкой и великолепным сквериком в первые дни войны представлял собой сборище взрослых и детей, толпившихся около машин с фургонами. Туда, с плачем, родители помещали своих детей, чтобы увезти их подальше от войны. Их эвакуировали. Но нас это не касалось. Мама не верила, что война будет большая и страшная, а потому она боялась "оторвать" от себя детей и не дала нас посадить в машины. А позже, когда становилось все хуже и хуже, спрятаться от войны уже не было возможности, нам суждено было сполна испытать все ужасы  голода и холода.

Среди тревожных событий творящихся вокруг, подробности наступления роковых событий затерялись в детской памяти, хорошо запомнились только отрывки.

Буквально в первые дни войны мы - ребята во дворе нашли осколок от снаряда, как сейчас помню, небольшой кусочек из металлического светлого сплава, с острыми сторонами и краями.  Мы все держали его в руках и старались показать и дать потрогать всем ребятам и взрослым: вот, мол, началась война.

Обстрелы и бомбёжки стали все чаще и чаще. По настоящему тогда, мы - дети еще не ощутили войны, потому что, когда поставили для обозрения сбитые около Ленинграда немецкие самолеты на площади у Кировского райсовета, со всех ближайших улиц дети бегали смотреть вражью технику. Помню, что народу там вертелось очень много. Но вскоре все это уже интереса не представляло, т.к. война набирала свою зловещую силу и детское любопытство приняло другой оборот,

Оставшиеся во дворе, не эвакуированные мальчики - подростки, в том числе и мои братья Витя и Сережа целыми днями и ночами дежурили во дворе.  Они тушили в песке, которого во двор привезли очень много, зажигательные бомбы.  Вскоре наш детский двор был уже неузнаваем.

Потом, когда почти на всех крышах домов ленинградцы проводили ночи, чтобы тушить зажигательные бомбы, мои братья Витя и Сережа находились там же, на крыше нашего дома.  И когда однажды ночью, я залезла на крышу,  посмотреть что там делают мои братья, я пришла в ужас. Зрелище, которое я увидела, сохранилось на всю жизнь. Вокруг горели дома и на крышах ближайших домов копошились, казалось, в зареве пожарищ, люди.  Я спустилась домой, а мои братья остались там. Защищали, как могли, наш Ленинград.

Наступление смертельного голода мы также почувствовали не сразу.  Осенью 1941 года отец, вместе со старшими сыновьями - Витей и Сергеем, привозили с убранных полей зеленые листья от капусты. Листья мы эти мелко рубили и получалась «хряпа». От заготовки такой капусты у меня на всю жизнь осталась память, о которой не могу не сказать несколько слов. Рубила капусту мама и я ей помогала. Потом, когда маленький бочонок был наполнен, мама понесла его в комнату, а мне велела нести камень для нажатия крышки,  Наша квартира отапливалась дровами. У печки, которая отапливала коридор, лежали дрова, я споткнулась о них и упала. Камень упал мне на руку, сильно поранив пальцы, В детской консультации, что находилась рядом с нашим домом (Нарвский пр.7), мне перевязали руку, не наложив гипса. С деформированным пальцем я живу и сегодня. Это была первая беда, которая пришла в нашу семью. Папа едва пережиг мою травму. Очень скоро такие мелочи уже не воспринимались.

Хряпа поддерживала нас не долго, в большой семье ее быстро уничтожали. Потом появилась дуранда - прессованные подсолнечные жмыхи - плитки, похожие на большие пряники. Из них мы пекли лепешки или ели так.

Спасительным на немногие дни для нас оказался пожар Бадаевских складов. Там горел сахар. Несколько раз папа в Витей и Сергеем ездил туда за землей, пропитанной горелым сахаром.

Кухня в нашей квартире была похожа на маленькую фабрику по переработке сладкой земли. Вода получалась красная и сладкая. Хорошо сохранилось в памяти окно, на котором в ряд стояли стеклянные банки с красной водой, тогда её называли патокой.

Потом помню, отруби. Из этой грубой муки мы варили похлебку и тоже пекли лепешки.

Но все это скоро кончилось. Хлеба получали все меньше и меньше, мама стояла в очереди, чтобы получить на большую семью буханку хлеба. Не раздеваясь, она подходила к столу, вокруг которого стояли мы, резала хлеб на равные кусочки и мы тут же их съедали, не оставляя малейшей корочки. Хлеб был не из чистой муки, поэтому он был тяжелым и наша порция, и без того маленькая, казалась совсем мизерной. И снова жили в ожидании следующего дня, чтобы получить свой крохотный паёк и тут же съесть его.

А однажды, мама принесла хлеб, вместо буханки, маленькую корочку и сказала: "Это все, что досталось".

Булочная, в которой мы получали хлеб, находилась рядом с нами, на Нарвском проспекте. И, по рассказу мамы, я запомнила, что произошло тогда в этой булочной. Люди стояли в очереди в ожидании, когда в магазин привезут хлеб. Но, когда открыли дверь, толпа хлынула в магазин, ворвалась за прилавок и хлеб моментально исчез с полок. Страшный хаос образовался в магазине и мама с трудом вышла из булочной, подобрав с пола эту корочку.

С наступлением глубокой осени, есть было совсем нечего, начался настоящий голод. От недоедания силы у всех ослабли и помню, как один за другим все стали ложиться в постель. Подходила жестокая, суровая зима 1941-42 года. Электричества не было. Окна от бомбежки выбиты, забиты фанерой, а оставшиеся стекла оклеены крестообразными подосками бумаги.

На улице мороз доходил почти до 40 градусов, в квартире стоял лютый холод. Верхнюю одежду не снимали круглые сутки.  Посреди комнаты была установлена печка-буржуйка, которую надо было топить непрерывно, чтобы от нее исходило тепло. Дети, что поменьше, садились греться вокруг печки,  а топлением буржуйки и освещением занимались старшие. Дров не хватало, поэтому ребята жгли все, что только было можно.

Для освещения строгали из полена груды лучинок и все, по очереди, держали их одну за другой. И так продолжались дни и ночи. Только воздушная тревога прерывала "дежурство" у буржуйки и мы всей семьей выходили на лестницу, куда со всех сторон, выходили из квартир обессилевшие взрослые и дети, чтобы спуститься  в подвал-бомбоубежище, где было крайне тесно и душно.

а когда по радио звучала  радостная мелодия  - отбой воздушной тревоги, люди вылезали оттуда и расходились по своим квартирам. И так было помногу раз в сутки.

Потом мы перестали реагировать на вой воздушной тревоги и никуда из квартиры не выходили. Обессиленные от голода и холода мы все лежали в кроватях.  Двое малолетних детей лежали в кровати завернутые в одеяла, а я, десятилетняя Алечка, Витя и Сережа лежали в пальто.

Не будет откровением, если я скажу, что у людей от голода появляются вши. У нас у всех их было полно. Особенно слабыми были Витя и Сережа. Папа перестал ходить на работу и тоже слёг.

Квартира наша начала пустеть. Соседи по квартире умирали один за другим.  Только в нашей комнате еще теплилось дыхание нашей большой семьи. К тому же, в самые тяжелые дни зимы, когда мы, слабые лежали в кровати и ждали своей участи, к нам приехали мамины старые родственники - дядя и тетя, в надежде на то, что у нас в большой семье они подучат уход, а если суждено умереть, то будут похоронены. Наша комната превратилась в лазарет.  Лежали все, кроме мамы. До сих пор не перестаю восхищаться мамой и удивляться, где она брала силы? Старики, муж, двое маленьких детей и четверо подростков были под ее опекой.

Непосильно тяжелая судьба выпала на долю мамы. Ей было тогда всего 37 лет. Худая, голодная, она не переставала заботиться о каждом. Неужели материнская любовь способствовала сверх всяких человеческих сил нести на своих плечах всю тяжесть трагедии в нашей семье.

Она видела состояние каждого лежащего в постели. У Вити была дистрофия и крупозное воспаление легких. Обессилевшего старшего сына мама кормила из ложки. Она давала ему детское питание, которое получала из молочной кухни на младенца Геню. Но аппетита у Вити уже не было. Он, как и вся наша семья, дожил до февраля 1942 года и 6 февраля (по сохранившемуся свидетельству о смерти) умер.

Витя умер первый. Ему еще не было и 16 лет.

Помню, как мама ходила по комнате, ломала себе руки, бралась за голову и плакала. У нас, детей, слез не было.

Хоронила Витю мама. Она завернула его в простыню и, вместе со своей старшей сестрой Ирой, в сильный мороз, на санках повезла на Волковское кладбище. В то время захоронение погибших началось там.

В конце кладбища, у забора, была вырыта огромная траншея - братская могила, куда штабелями, как дрова, складывали умерших. Мама своего сына положила в эту огромную яму, своими руками.

Не прошло и месяца, 1 марта 1942 года умерла от дистрофии и болезни желудка сестренка, 11-летняя красавица Алечка.

Кто-то, из добрых побуждений, пригласил девочку к себе и угостил студнем из столярного клея. И случилось непоправимое. Видимо, блюдо это приготовлено было не по той технологии, по которой готовили другие люди.

Мама, так же, как и сына, увезла на санках свою девочку тоже на Волковское кладбище и также своими руками положила в траншею, но уже в другую, т.к. та, где положен Витя, полностью набита трупами, была уже зарыта.

Комната стала пустеть, кровати освобождаться. Не могу точно вспомнить, когда освободилась кровать, на которой лежал папа. Помню только, что он получил вызов в командировку по работе, на которой работал до начала войны. Истощенный и ослабевший он едва встал с кровати, с трудом собрался и поехал, в надежде на то, что вдали от Ленинграда поправит здоровье.

Позже, когда мы были в эвакуации, мама получила извещение, в котором подробно было написано, что ее мужа сняли с поезда в Тихвине, положили на лечение в госпиталь, затем отправили по Ладожскому озеру в Великий Устюг на долечивание. Но, плывя на теплоходе, он простыл и 3 мая 1942 года умер.

После Алечки, через 13 дней умер Толя. Этого мальчика я запомнила лучше всех. Он лежал маленький и очень худенький на большой кровати, у стенки, я залезала к нему на кровать к уговаривала поесть. Но он отвернулся и категорически заявил: "Не хочу.» Тогда я сказала ему, что если он не будет есть, то может умереть, а он мне ответил: "Ну и стос". Через несколько часов Толя умер. Ему было всего пять лет.

И опять мама, на санках, вместе с сестрой, повезла своего уже третьего ребенка на кладбище, но уже не на Волковское, а на Пискаревское. Там самим не разрешали в большие братские могилы класть умерших. Толю оставили у входа на кладбище.

Старые дядя и тетя умерли в разное время. Помню, сначала выносили из комнаты дядю и опять мама, на этот раз с двумя сестрами, отвезли его тоже на Пискаревское кладбище. Тетя умерла позже. Но когда у нас умер последний, Сережа, старых маминых родственников уже не было.

Остались у мамы трое: я, младенец Генечка и тяжело больной Сергей, который помогал в начале войны старшему брату Вите тушить зажигательные бомбы во дворе и на крыше. Скончался он спустя чуть больше месяца после смерти Толи, 22 апреля 1942 года. Умер у мамы четвертый ребенок. Ему было 14 лет. Хоронили Сергея тоже на Пискаревском кладбище.

Осталось нас трое: я, мама и маленький Генечка, которому шел третий годик. Судьбе было угодно сохранить нас.

Но похороны продолжались все лето 1942 года, пока мы жили в Ленинграде. Не прошло и месяца после смерти последнего маминого сына Сергея, в мае 1942 года мама похоронила свою среднюю родную сестру Екатерину, (всего у мамы было три сестры). А еще раньше умерли её два сына – подростка, мои двоюродные братья Борис и Володя.

В самые тяжелые дни блокады умер от голода мамин родной брат - мой дядя Николай, мой двоюродный брат 16-летний Виктор умер, так же, как и моя родная сестренка Алечка, от столярного клея.

Спустя много лет после войны мама вспоминала, как много ей пришлось хоронить близких и родных в тяжелую годину блокады.

Поистине безграничен подвиг моей мамы.

Тяжело вспоминать, как мы пережили страшную зиму 1941-42 года. На вопрос, как случилось, что я осталась жива, в то время, когда наши дети умирали один за другим, ответ может быть только один. Наверное меня спасли несколько ложек мясного супа с макаронами, которые мне тайком от матери, совала в рот подруга Майя. Мама у нее работала в пищеблоке, голода они не знали. Они жили в нашем доме, и я несколько раз заходила к ней.

К тому же, мама получала на Геню из детской кухни молоко, мне немного перепадало. Больше  привилегиями я не пользовалась, спасала себя, как могла.

Весной, как только начала показываться зеленая трава, я вырезала её ножницами и варила, хотя она была  и несъедобная.

Помню еще один спасительный случай. Однажды, около парадной лестницы лежал измятый кулёк, мне показалось, что там что-то есть. Я подняла его и развернула. Там было несколько ложек муки. Лепешка вышла  замечательная.

Запомнился эпизод. Это было зимой. Сидя у буржуйки, на которой грелась вода, я, чтобы утолить голод, пальчиком макала в солонке соль и запивала горячей водой

И все же трудно сказать, что конкретно меня спасло от гибели. Хотя потом, вероятность погибнуть мне представлялась неоднократно.

В связи с началом весны, вспомнился наш двор. Он уже не был похож на тот двор, где мы играли до войны. Разрушены скверы, за забором огромные груды обгорелых резиновых изделий. Там был склад материалов завода "Треугольник". Запах горелой резины чувствовался на весь Нарвский проспект.

На дворе не было ни души. И только я одна зачем-то пошла. Наверное для того, чтобы запечатлеть в памяти на всю жизнь ужасные зрелища. В нескольких местах я видела отрубленные кисти рук и ног. Ранней весной снегу во дворе было еще много.  А дальше, во дворе, за вторым корпусом нашего дома в снегу, сидела маленькая девочка 2-3 лет, в белом платье, в красную горошку. Сидела, как изваяние, окоченевшая, подперев о большой комок снега, ручкой личико.

Вспомнился еще один страшный эпизод.

У нас во дворе, в одноэтажном доме (он и теперь стоит) жила дворничиха - женщина, которая знала, казалось всех детей нашего дома. А ребенка, о котором пойдет речь, она знала хорошо, даже в какой обуви он ходил.

Когда больная женщина из нашего дома попросила дворничиху помыть ей пол, та увидела знакомую детскую обувь, а затем под кроватью подозрительные мешки. Дврничиха сразу же заявила в милицию, а я увидела зрелище, которое также осталось в глазах на всю жизнь. Шли по лестнице два милиционера, а в середине женщина, жильцы по дому говорили, что ее за людоедство повели на расстрел.

Выходить на улицу было страшно, были случаи, что детей убивали и ели.

0б осторожности на улице, мне неоднократно говорили мама и оставшаяся в живых, одинственная в нашей квартире, соседка тетя Люcя.

Я, видимо, потеряла бдительность, т.к. несколько покушений на меня все же было.

Но сначала я чуть не лишилась своего последнего маленького братика Генечки.

Однажды, выйдя из парадной нашего дома я остановилась, крепко держа Геню за ручку. На мгновение отвлеклась и выпустила его ручку. Когда хотела взять снова, Гени уже не было. С ужасом оглянувшись вокруг и нигде его не обнаружив, я быстро по ступеням поднялась в хлебный магазин, который был рядом с нашей парадной и нашла его там. Он стоял, прижавшись к прилавку, у ног мужчины, который заслонил ребенка длинной одеждой, чтобы его не было видно.  Я буквально силой вытащила Геню из-под ног злодея.

Больше я брата не выпускала. Сама маленькая и очень худенькая, я всюду носила Геню на руках, боясь "оторвать" его от себя.

Видимо голод и детская беспечность изменили меня. Со мной не раз случались "приключения", которые чуть было не закончились для меня трагично.

Однажды я шла с бидоном по Нарвскому проспекту, чтобы на фабрике - кухне получитъ жидкий суп на крупяные талоны.

Ко мне подошел мужчина и предложил булки и хлеба вместо талонов на крупу. Я согласилась. Он повел меня к дому №24 по Нарвскому проспекту и там хотел пихнуть меня в подвал. Но я, как бы очнувшись, вспомнила слова мамы и тети Люси, вырвалась и бегом побежала домой.

Второй случай произошел, когда я поднималась на последний этаж, домой. За мной гнались два мужчины. На мой крик из квартир вышли люди и я спаслась.

В третий раз – у меня украли хлебные карточки. Но об этом более подробно. В магазинах хлеб по карточкам выдавали на текущий день и на следующий.

Имея на руках три карточки, я пошла искать булочную, где бы выдавали хлеб на два дня вперед. Ко мне подошла женщина и сказала, что она знает такую булочную и может показать. Мы ходили из одного магазина в другой по проспекту Газа и нигде на два дня вперед хлеб не давали. В одной из булочных она взяла у меня карточки, быстро вырезала все талоны и отдала мне одни корешки. Оставила меня в магазине, а сама убежала. Не помню, как я дошла до дома, и как мы прожили десять дней.

Помню только, что вскоре мама пошла работать и для меня начались новые испытания.

Обстрелы, бомбежки задерживали её с работы так долго, что каждый раз я боялась, что останусь одна с малым братом.

Однажды мама не пришла с работы ни вечером, ни ночью. Я под обстрелом, не чувствуя страха, простояла на остановке трамвая (что на Газа, рядом с церковью) до глубокой ночи, пока ходили трамваи, в надежде на то, что мама из какого-то трамвая выйдет. Но ее не было. Убитая горем, я пришла домой и в отчаянии рыдала всю ночь.

На следующий день утром мама пришла. Она была задержана на работе. Сколько было таких случаев!

На меня это подействовало так, что я сильно заболела. Мама очень опасалась за меня. Оправилась от болезни я только в эвакуации.

Подходило лето 1942 года. На улицу мы с братиком выходили уже чаще, чем весной, Ходили за травой, за хлебом.

После того, как у меня вырезали талоны на хлеб, я уже была бдительна. Прятала не только карточки, но и хлеб. Кусок был небольшой, поэтому он легко умещался у меня за пазухой, носить хлеб на виду было опасно - вырвут.

Хотя к обстрелам и бомбежкам относились уже легче, тем не менее, при завывании сигнала воздушной тревоги, я хватала Геню на руки и мы бежали в бомбоубежище. Но уже не в наш подвал, а в бомбоубежище в церкви, что стоит на углу Нарвского и пр. Газа, Там было гораздо комфортнее, чем в нашем доме.

Я уже говорила, что к нам, в тяжелое время, приезжали старые родственники, мамины дядя и тетя. Они умерли вместе с нашими ребятами. И вот летом 1942 года к нам приехала уже папина старая родственница, тетя Лена. Приехала, чтобы вместе с нами переживать все тяготы войны. Так нас стало четверо. Мама по прежнему работала и как могла заботилась о нас. Тетя Лена была очень слабая, её я запомнила всегда лежащую в постели.

Хотя норму хлеба к этому временя увеличили, но голод все ещё прогрессировал. Кроме маленького куска хлеба и травяной похлебки, я не помню никаких других обедов. Была одна заветная мечта - досыта поесть какой-нибудь нормальной пищи. С какой завистью смотрела я, когда люди ели. А жевать что-либо на людях или есть хлеб, ох как было престижно!

Я так мы дотянули до сентября 1942 года, когда однажды, к нам в квартиру пришел мужчина и строго приказал, чтобы нас в течение 24 часов в Ленинграде не было. При этом, на столе оставил бумагу -  «эвакуационный лист», на котором было написано направление, куда нас эвакуируют.

Мама собрала необходимые вещи – мешки, на которые нашила белые квадратные тряпки с указанием адреса эвакуации и на открытую грузовую машину, уже полную людей и вещей погрузили старую, больную тетю Лену, маму и меня с маленьким братиком Генечкой.

Везли нас в сторону Ладожского озера. Помню, когда мы ехали, обстрел и бомбежка сопровождали нас. Шофер буквально гнал машину с такой скоростью, что из машины падали вещи. На крики людей и стук по кабине шофер не реагировал.

Привезли нас к Ладожскому озеру, где собрались, кажется, все ленинградцы. Помню, как будто бы, какой-то длинный мост, на котором тесными кучками сидели около своих вещей изможденные дети и взрослые, в ожидании очередного "парохохика".

Я не знаю, сколько времени мы ожидали транспорт, который должен был увезти нас на Большую Землю - на другую сторону озера, к железнодорожным поездам. Только мне казалось, что очень долго, потому что у воды мы сильно замерзли, особенно я и тетя Лена. Мы с ней, и без того больные, заболели еще хуже.

Пока мы ожидали своего парохода - страшное зрелище открылось перед нами. Немцы, как будто задались целью уничтожить вся н всё. Они бомбили озеро, стараясь попасть в цель. Огромные брызги разлетались в разные стороны.

Ужас охватил всех, кто видел это. Но деваться было некуда. Подошел наш кораблик (не помню точно, что это было за судно) и мы по очереди, т.к. желающих было много, начали заполнять его.

Я не помню, как разместилась там наша семья, а только хорошо запомнила, что ушла в угол, села сжавшись в комочек, закрыв голову руками, и ждала. На протяжении всего пути, пока шло наше судно, я не вставала, с ужасом ждала, что на нас упадет бомба, и мы будем тонуть. Но, слава Богу, этого не произошло.

Многое, в связи с этим, память не сохранила. Забыла подробности, где остановилась машина, как мы добрались до нашего поезда.

Зато хорошо запомнила поезд - красный, товарный или, как его тогда называли, телячий. Туда поместили народу так много, что кажется, "яблоку упасть негде". Люди сидели и ехали на своих вещах. Состояние тети Лены и мое было плохое. В вагоне было темно и душно. Ни туалета, ни воды в вагоне не было.

На станциях и полустанках стояли кипятильники - большие баки с горячей водой и при остановке поезда люди выбегали за кипятком.

Поезд не ждал. Казалось, он убегал от бомб, которые все еще старались догнать несчастных пассажиров. Не дожидаясь, когда все снова залезут по своим вагонам, поезд трогался. Я была свидетелем случаев, которых было немало, когда люди, слабые и измученные, не могли быстро взобраться в вагон и отставали от поезда, а их близкие и родные, у кого они были, ехали дальше.

Тяжело больные люди умирали прямо в вагонах и я видела, как на станциях выносили трупы.

Мы проехали всего дня три или четыре, не помню, только говорили, что ехать нам еще, до места нашей эвакуации, недели две, а мы уже были чуть живы. Особенно слабые были я и тетя Лена. Мама тоже была очень слабая, но я этого не замечала, потому что вся забота была на ней. Она буквально "вертелась", превозмогая всю свою немощь.

Наш поезд доехал до станции Котельнич, Кировской области.

Дальше ехать нам было опасно, т.к. мама боялась, что нас тетей Леной вынесут из вагона мертвыми. Поэтому мы вынуждены были остаться там.

С трудом мы вышли из вагона, а поезд поехал дальше. Не помню, сколько времени мы пробыли у станции, пока нас не увезли в Котельнич. Там нас поместили в одной из школ, дали угол и мы жили и поправлялись в течение двух месяцев.

В школе этой мы были не одиноки, там уже жили такие же, как мы, эвакуированные.

За два месяца пребывания в Котельничах мы немного поправились и окрепли. Дальше нас ожидало путешествие, в конце которого, если бы не Ангел Хранитель, меня бы на свете не было.

События того рокового случая, у меня хорошо сохранилось в памяти. Эта школа, где обосновались эвакуированные, была распределительным пунктом. Оттуда отправляли уже на "постоянное место жительства" по районам.

Нас, ленинградцев, распределили в Кировскую область, Арбажский район, село Сорвижи, дер. Холкино.

Но, кроме водного пути, а, вернее, ледового, по реке Вятке, другой дороги не было. Ждали, когда река замерзнет. И она замерэла. Морозы в то время (зима 1942 года) в тех краях, доходили до 50 градусов.

Собрали всех ленинградцев. Их оказалось свыше 60 семей. Каждую семью посадили на сани, в которые запрягли лошадь и ряд, длиной свыше 60 повозок, тронулся по замерзшей Вятке. Река была покрыта толстым слоем снега. Большая вереница повозок равномерно, по сильному морозу, везла нас в Кировскую область, Арбажский район, село Сорвижи, деревню Холкино. В каждой тележке были зарыты от мороза дети и взрослые.

В нашей семье ни у кого не было ни валенок, ни зимней одежды, соответствующей суровой зиме. Тетя Лена и маленький Генечка тоже были закрыты вещами, которые мы взяли из дома. Как спасалась мама от холода, я не помню. Зато хорошо запомнила себя. Окутанная, сидела я на повозке, свесив ноги. А лошадки шли, не торопясь, по краю зловещей, красивой (летом) реки Вятки.

Трудно точно вспомнить состояние обморожения, я только помню, что было очень холодно, кажется, промерзло все насквозь. Потом, постепенно, мне стало легко, и холода я уже не ощущала.

Сколько времени я пребывала в состоянии легкости и какого-то блаженства, я не знаю.

Наша лошадка находилась, почти сначала длинного ряда. Я вдруг почувствовала, что кто-то меня схватил, поставил на снег и хотел со мной пробежаться. Но бесполезно, я совсем обессиленная, упала. Мама и моя спасительница поняли, что я умираю. Они быстро, по возможности, меня раздели, и долго растирали снегом.

Больше я ничего не помню. Не помню, как мы доехало до районного села, потом до деревни.

Всех эвакуированных распределили по разным деревням и по разным домам. Мы попали в деревню Холкино. Там, в хате у одной старушки, я помню, лежала в постели. Эта бабушка Матрена и мама с материнской любовью, меня отхаживали.

В дальнейшем, от мамы я узнала, кто был моим Ангелом Хранителем. В самом хвосте длинного ряда, на одной повозке, ехала женщина которая нас знала, в голову ей был подан сигнал, срочно бежать искать на. По глубокому снегу и сильному морозу она бежала, чтобы спасти меня.

В Кировской области, деревне Холкино нам суждено было жить до окончания войны…

Деревенские люди там оказались добрые и радушные. К эвакуированным относились, как к своим близким и родным, особенно к ленинградцам, т.к. слышали, что там голод и смерть.

Почти четыре года мы жили в этой деревне Кировской области. Прямой войны там не было. Не было и голода.

Вещи, какие мы привезли из Ленинграда скоро "прожили". Поэтому средств на существование у нас уже не было и мама пошла работать в колхоз, а я работала дома -  выполняла заказы.

Как я уже говорила ранее, я с семилетнего возраста умела вышивать и вязать крючком. За эту работу нам приносили молоко и овощи. Рукоделием я занималась все годы, пока мы там жили. В школе был урок рукоделия, и я вместе с учительницей учила девочек. Мне было тогда уже 10-11 лет. Тетя Лена занималась шитьем.

Так мы прожили, не помню, год или два, когда с нами произошло важное событие, о котором не рассказать нельзя.

В районный центр приехал вербовщик из Ленинграда. Его жена и двое детей приехали раньше, вместе с нами. Он был уполномочен вербовать взрослое население, в основном из эвакуированных, в Ленинград, на восстановление разрушенного города, без детей.

Много набралось желающих вернуться в Ленинград, даже в разгар войны. Велико было желание и у нас уехать домой. В Ленинграде осталась одна, больная родная мамина сестра, Ираида, еще живы другие родственники. Но дети? Куда нас девать? Оставить в деревне оторвать от себя? Нет, это не для мамы. Она посоветовалась с тетей Леной, и они решили: тетя Лена остается в деревне» а мама вербуется в Ленинград. Время было летнее или начало осени. Помню, что было тепло. 1943 или 1944 год, тоже не помню.

Несмотря на запрет, многие забрали с собой и детей, в надежде на то, что не отправят же детей обратно. Забрал с собой всю семью вербовщик, а мама взяла нас.

На дорогу мама насушила сухариков, натопила сливочного масла в керамический чугунок, забрали оставшиеся вещички и вместе со всеми сели в поезд и поехали обратно домой.

Не долго мы ехали, как вдруг слышим: "Детям в военный Ленинград доступа нет", те, у кого дети, потеряли покой. А поезд мчится вперед, в наш родной Ленинград. Детей по всему эшелону было полно. В нашем вагоне тоже. А контролеры ходили по вагонам и делали свое дело. Какое?! Подъезжая к Тихвину, все в вагоне начали прятать своих детей. Кого вниз, под сидение в багажник, кого под скамейку. Прятали как могли. А нас с Геней мама посадила на последнюю полку. Тогда третьи полки были сквозные, на два купе, и загородила вещами. Должка сказать, что я тогда была очень маленькая. Выросла я поздно.

В обе двери вагона входят в белой форме ревизоры. Что они делали и как себя вели, забыть невозможно. Сначала скомандовали: «Если есть в вагоне дети – выходите!» В ответ - полная тишина.  Тогда они начали открывать сидения, вытаскивали ребят из-под скамеек, били ногами мешки. А один все же заглянул на третью полку, отстранив вещи, и я увидела противную физиономию в белой фуражке с кокардой. "А это чьи дети?"  Мама, конечно сказала: «Мои»,

У всех, в том числе и у вербовщика, забрали документы и высадили нас в Тихвине, с тем, чтобы мы отправлялись обратно, откуда приехали.

Зарегистрировали нас и поместили на вокзале. Нас там собралось очень много, все ждали своего поезда, а поезда ходили не часто.

Пришлось даже на скамейках спать. Люди хлопали дверями, сквозь сон мне казалось, что это взрываются снаряды или бомбы. Слишком свежи тогда были в памяти эти взрывы.

На вокзале нас обокрали. Как мы не караулили свои вещи, все же какие-то парни украли сухари и керамический чугунок с топленым маслом. Оставили нас ни с чем.

Потом, когда мы ехали в поезде опять в эвакуацию, туда же с нами ехали эти воры и демонстративно, на наших глазах, ели наши сухари и мазали топленым маслом из керамического чугунка.

Невозможно вспоминать это путешествие  без улыбки. А тогда нам было очень грустно, и поплакали мы немало.

Вернулись мы обратно в деревню Холкино Кировской области. Но уже в другой дом.  Наша тетя Лена уже там жила. Семья состояла из двух человек: дочь и мать. В дальнейшем эти люди сделались для нас самыми близкими и родными. Мы жили у них до конца войны и уехали только в 1946 году.

О том, как мы жили в эвакуации и сколько испытаний выпало там на нашу долю - это будет другая страница моих воспоминаний.

Безмятежной жизни для меня и там не было, детства – тоже.

Заканчивая свои короткие  "Воспоминания", хочу несколько слов сказать о реке Вятке, которую назвала красивой и зловещей.

Летом - это дивная река, в середине которой, много красивых песчаных откосов, но в этих откосах погибло немало людей.

Эта река сохранилась у меня в памяти тоже на всю жизнь. Зимой я на ней чуть не замерзла, а летом - чуть не утонула.

Свои воспоминания я написала вкратце, т. к. невозможно написать все, что до сих пор хорошо запомнилось.

Об одном очень характерном эпизоде, который сохранился в глазах и в памяти, не упомянуть невозможно.  В 1946 году, когда мы возвращались из эвакуации обратно в Ленинград, я, 13-летняя девочка плакала от радости, когда увидела из окна поезда трубы, а затем приближающиеся дома моего любимого города и не верилось, что там нет обстрелов и бомбёжки.

Из всех, упомянутых мною близких и родных, живших в блокаду Ленинграда, я осталась одна. Тетя Ира, мамина сестра, которая в блокадные дни помогала маме хоронить детей и родственников, жила и работала всю блокаду в Ленинграде. В 1946 году встретила нас из эвакуации и приютила у себя в 9-ти метровой комнате, т. к. нашу квартиру вскоре после нашего отъезда, разбомбило. Наша квартира была на последнем этаже и, если бы мы не уехали в эвакуацию, мы бы погибли. Прожила тетя Ира до 1951 года и, в возрасте 59 лет умерла от рака лица. Мама дожила до 66 лет и в 1972 году умерла от инфаркта. Мой маленький братик Генечка, который вместе со мной прошел все блокадные мытарства дожил до 51 года и в 1991 году умер от рака лица. Тетя Лена умерла сразу после войны.

Трудно писать свои воспоминания без слез о тяжелом и горьком прошлом, поэтому писать я не торопилась и даже не хотела.  Но сознание что с моим уходом из жизни, исчезнет и память о нашей большой семье, на которую выпало тяжелое испытание войны, холода и голода пересилило меня.

Поэтому я все же решила взяться за перо и написать свои воспоминания. К тому же наступает 6О-летие снятия блокады Ленинграда.

Апрель 2004 год

На фото: Нина Васильевна в 1945 году

Оглавление